Текст песни Вера Полозкова - В.А. (Знак Неравенства)

Самое забавное в том, Владислав Алексеевич,
что находятся люди, до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах "вундеркинд", "пубертатный период" и "юная девочка",
"что вы хотите, она же еще ребенок" -
это обо мне, Владислав Алексеевич, овладевшей наукой вводить церебролизин внутримышечно, мексидол с никотинкой подкожно, знающей, чем инсулиновый шприц выгодно отличается от обычного – тоньше игла, хотя он всего на кубик, поэтому что-то приходится вкалывать дважды.
Обо мне, Владислав Алексеевич, просовывающей руку под рядом лежащего с целью проверить, теплый ли еще, дышит ли, если дышит, то часто ли, будто загнанно, или, наоборот, тяжело и медленно, и решить, дотянет ли до утра, и подумать опять, как жить, если не дотянет.
Обо мне, Владислав Алексеевич, что умеет таскать тяжелое, чинить сломавшееся, утешать беспомощных; привозить себя на троллейбусе драть из десны восьмерки, плеваться кровавой ватою; ездить без провожатых и без встречающих; обживать одноместные номера в советских пустых гостиницах, скажем, Петрозаводска, Владивостока и Красноярска. Бурый ковролин, белый кафель в трещинах, запах казенного дезинфицирующего, коридоры как взлетные полосы и такое из окон, что даже смотреть не хочется.
Обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи, дребезжащей на каждой выбоине,
а у матери дырка в легком, и ей даже всхлипнуть больно, или через осень сидящей с нею в травматологии, в компании пьяных боровов со множественными ножевыми, и врачи так заняты, что не в состоянии уделить ей ни получаса, ни обезболивающего, а у нее обе ручки сломаны, я ее одевала час, рукава пустые висят, и уж тут-то она ревет – а ты ждешь и бесишься, мать пытаешься успокоить, а сама медсестер хохочущих ненавидишь до рвоты, до черного исступления.
Это я неразумное дитятко, ну ей-богу же, после яростного спектакля длиной в полтора часа, где я только на брюхе не ползаю, чтобы зрители мне поверили, чтобы поиграли со мной да по улыбались мне, рассказали бы мне и целому залу что-нибудь, в чем едва ли себе когда-нибудь признавались. А потом все смеются, да, все уходят счастливые и согретые, только мне трудно передвигаться и разговаривать, и кивать своим, и держать лицо, но иначе и жить, наверное, было б незачем.
Это меня они упрекают в высокомерии,
говорят мне: "Ты б хоть не материлась так".
Всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, - размышлявшую о самоубийстве, хладнокровно, как о чужом, "Только б не помешали". Из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать отказался лечить меня стационарно – "Вы тут подохнете, что нам писать в отчетности?"
Меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую в отсутствие хрестоматийной стодолларовой, хотя круче было б через десятку, по-пролетарски, а еще лучше – через десятку рупий; облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло.
Меня, которую предали только шестеро, но зато самых важных, насущных, не заменяемых, так что в первое время, как на параплане, от ужаса воздух в легкие не заталкивался.
Меня, что сама себе с ранней юности и отец, и брат, и возлюбленный.
Меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,видит на своей наклейку с надписью "республика" рекомендует» и хочет обрадоваться, но ничего не чувствует. Понимаешь, совсем ничего не чувствует.
Это меня они лечат, имевшую обыкновение
спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,
будто клином на них белый свет не сходится, извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни.
Это меня, подверженную обсессиям, мономаниям, способную ждать годами, сидеть-раскачиваться, каждым "Чтобы ты сдох" говорить: "Пожалуйста, полюби меня".
Меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами, снимающими всегда в строгой очередности, как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам, как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться, как я читаю книжку на подоконнике, потому что считают, видимо, что как-то так и выглядит жизнь писателя. Они, кстати говоря, обожают спрашивать: "